Радикальный феминизм, со своей стороны, понимает, что даже если ты наводишь глянец на дерьмо, оно все равно остается дерьмом. Радикальный феминизм утверждает, что система порочна сама по себе, что игра не предполагает выигрыша. Радикальный феминизм утверждает, что порнография и гендер предназначены для укрепления подчинения женщин, в то время как либеральный феминизм превозносит эти явления как источники женского эмпауэрмента.
Радикальный феминизм не рассматривает вопросы привлекательности для мужчин или их комфорта, поскольку считает, что феминизм должен быть движением прежде всего в интересах женщин, и что он должен работать на разрушение систем, которые вносят вклад в угнетение женщин – даже если это злит мужчин, или причиняет им неудобство, или отнимает у них власть.
Радикальный феминизм не слишком сексуален.
Меня не удивляет, что когда «слово на букву Ф» появляется в поп-культуре, оно означает либеральный – не радикальный – феминизм. Либфем определенно намного приятнее: он совершенно безопасен и не представляет никакой угрозы неприкосновенности патриархальных институтов – наоборот, либеральный феминизм поддерживает и использует в своих целях наиболее разрушительные элементы патриархата.
Речь Эммы Уотсон в ООН обошла весь интернет, и я наконец послушала ее. Я ни в коем случае не ожидала ничего радикального, революционного, ничего противостоящего доминирующей парадигме. И это уберегло меня от разочарования, так как я оказалась права.
Уотсон выступала в ООН с продвижением новой кампании, называемой «He for She» — смысл которой в том, чтоб уверить мужчин, что феминистки не ненавидят их, и что мужчинам стоит побеспокоиться о вещах вроде детских браков или изнасилований, потому что… ну, от гендера страдают и мужчины тоже.
Несмотря на благие намерения, ее речь была переполнена либерально-феминистской «теорией», и я подумала, что раз она привлекла столько внимания, может быть полезным обратить внимание на отдельные моменты речи Эммы, чтобы проиллюстрировать некоторые проблемы либфема с радикально-феминистской перспективы.
Следуя модным риторическим веяниям, Уотсон использует термин «гендерное равенство» без какого-либо критического разбора «гендерного» -- например, мужчины представляют собой и предназначены для: см. список от А до Л, в то время как женщины являются и предназначены для: см. список от М до Я (намек: от М до Я не очень-то приятные вещи, в лучшем случае, они ограничивают и приносят дискомфорт; в худшем – ведут к насилию и убийству).
И сразу же после заявления о необходимости «гендерного равенства», Уотсон утверждает, в отличие от своих столь многочисленных либерально-феминистских коллег, что «Мужчины заключены в рамки гендерных стереотипов».
О нет. Это следовало сказать о женщинах. Влияют ли на мужчин гендерные стереотипы? Конечно. «Исправляем» ли мы мужчин, отступающих от образа маскулинности (в порядке поддержки упомянутых стереотипов), именуя их женщинами? Да. Являются ли мужчины заключенными в рамки гендерных стереотипов? Это выглядит, должна сказать, немного напыщенным для меня, особенно потому, что гендер по определению предназначен для подчинения женщин. Даже внутри гендерных ограничений мужчины в целом наслаждаются большей свободой по сравнению с этими женщинами, или с этими, или с этими – и даже в сравнении с самой Уотсон, которой за вполне спокойные заявления о женском равноправии стали угрожать активисты мужского движения.
Уотсон также отмечает, что людей удерживает от принятия слова «феминизм» по большей части то, что это слово стало синонимом «мужененавистничества». «Почему слово стало столь непопулярным?» спрашивает она, продолжая «Если я что и знаю точно, так это что это нужно прекратить».
Это, конечно, не первый раз, когда этот вопрос задается и остается без ответа.
Слово «феминизм», могу заметить, всегда было непопулярным, так как оно ассоциировалось со стремлением освободить женщин из тюрьмы, буквально и фигурально. Да, это слово непопулярно, и оно всегда будет непопулярным – до тех пор, пока будет сохранять свое исходное значение, потому что упоминание о настоящем, неподдельном женском освобождении глубоко отталкивающе для мужчин. И оно будет отталкивать также и многих женщин, которые столь сильно срослись с мужскими сказками, что не могут помыслить жизни без них, или просто не могут представить себя вне патриархального мира (См. аллегорию Платона о пещере. См. также это).
Уотсон также упоминает, что феминисток считают «слишком сильными, слишком агрессивными, настроенными против мужчин, непривлекательными».
Знает об этом 24-летняя, гетеросексуальная Уотсон или нет, но это выглядит как старый, навязший в зубах образ «лесбиянки».
Ну так что?
А вдруг мы и ЕСТЬ очень сильные, физически и интеллектуально? С накачанными мышцами и докторскими степенями? Больше и умнее чем все мужчины в любой гипотетической комнате?
А что если мы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО агрессивны? (какими часто бывают политические активисты?)
Что если мы ВПРАВДУ против-того-что-мужчины-как-класс делают с женщинами как классом? Что если мы понимаем, что индивидуальные истории, будь они даже занимательными и воодушевляющими – «мой муж выполняет половину работы по дому и работает волонтером в кризисном центре для изнасилованных!» — не имеют отношения к классовому анализу; к статистике; к тому что мы видим вокруг себя каждый день?
И что если мы – о ужас! – непривлекательны? Старше 24 лет? Толстые? Больные? С большим носом? С короткими волосами? Наплевавшие на кутюры и куафюры? И поэтому мы просто большая серая дайк-зона на масштабной либерально-феминистской карте?
Учитывая, что у мейнстримного феминизма нет ничего общего с женским освобождением, то, так сказать, стигма исходного значения остается. Даже Уотсон говорит, что «важно не слово». В нашем гипер-релятивистском мире, не так ли?
Феминизм должен быть непривлекательным для мужчин, потому что мужчины получают выгоды от угнетения женщин – от присвоения нашего труда до отчуждения сексуальных и репродуктивных ресурсов. Реальное, действительное освободительное движение не должно трепыхаться по поводу, что там угнетатель думает или чувствует. Это годится для общественных клубов. А у нас тут не Ротари
Либеральный феминизм утверждает, что мужчины и женщины поголовно имеют общие ценности, желания и цели, потому что «Мы все просто люди, верно?»
Радикальный феминизм понимает, что мужчины и женщины НЕ имеют общих ценностей, целей и желаний (например, женщины не насилуют, как правило, не устраивают войн, не торгуют людьми и не грабят весь мир в поисках доступной нефти).
Что еще важнее, радикальный феминизм понимает, что мы все будем «просто людьми» после того как наступит первое 24-часовое перемирие, когда не будет ни одного изнасилования. Мы все будем «просто людьми» в день, когда ни одна девочка не будет убита за то, что она девочка (не имея возможности «идентифицировать» способ избежать этого); в день, когда ни одна двенадцати-, десяти- или пятилетняя не будет продана «замуж» за взрослого; в день, когда я смогу пойти туда, куда я хочу, не беспокоясь об уязвимом месте между ног. В этот день мы сможем быть «просто людьми», но не раньше.
А что насчет речей вроде уотсоновской, что насчет кампаний вроде «He for She», что насчет слова «феминизм» и выпрашивания поддержки у мужчин, насчет стремления к некому абстрактному «равенству» внутри системы, которая была изначально создана для подчинения женщин? Это не работает. Никогда не работало. Это просто очередная попытка подкрасить дом, который, откровенно говоря, давно должен быть признан негодным и снесен.
