Сразу оговорюсь: слово «цензура» толкуется здесь в самом широком смысле, поскольку субъект и исполнитель цензорских функций неопределен – это не просто государственная идеология, репрессирующая органы, отдел по утверждению текстов на идейное соответствие, тюремный перлюстратор или просто клерк в нарукавниках, вымарывающий «все, что не положено» в чужих письмах. В этом процессе – гендерное цензурирование – участвуют все, в том числе, мы сами, порой, не замечая этого.
Разумеется, главным элементом этого процесса является язык, наша речь. Задумывались ли мы когда-нибудь о том, насколько взаимосвязаны наши представления о жизни, наша система ценностей с нашей речью? В различных культурах, представленных не в последнюю очередь посредством языка, по-разному определяются отношения между полами. Например, английское слово «man» означает не только «мужчина», но и «человек», наподобие украинского «чоловик» - «мужчина». В немецком языке есть два слова среднего рода, относящиеся к женщине: «das Madchen» и «das Weib» - «девочка» (до половой зрелости) и баба – нейтральное понятие из серии выражений «не будь бабой» (изначально либо старуха, либо женщина, не определяемая с точки зрения ее сексуальности, например, старая дева). С другой стороны, в английском не существует рода в названиях профессий, видов деятельности, в словах типа: «специалист», «профессионал», «теоретик», где есть такие нейтральные слова как: личность - «person» - в значении «человеческая особь». В современном немецком тоже, как известно вводятся женские окончание для названия профессий и прочих определений, ранее имевших только мужской род. В польском языке практически любое слово, обозначающее профессию, имеет женский род, достаточно прибавить суффикс «ка» - «пани профессорка», «докторка», «учителка» и т. п.
Каково же быть женщиной в контексте современной русской культуры и русского языка? «Все люди братья», - гласит расхожее русское выражение, и нам не приходит в голову спросить: куда подевались в этом человеческом сообществе женщины – то бишь сестры? Много лет назад, играя со своей дочерью, я стала рассказывать ей считалку, которую знают многие: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич…» и так далее. И вдруг мне стало ясно, что нам с ней в этой считалке нет места. Потому что культура, традиция в течение многих веков не отводили женщине места в «публичном пространстве».
читать дальше
Занимаясь переводами литературы по феминизму и гендерным исследованиями, я обратила внимание, как подспудно и ненавязчиво формулировки родного русского языка меняют смысл, контекст и политическое содержание оригинальных текстов. В начале 90-х годов издательство «Прогресс» при солидной спонсорской поддержке американских феминисток осуществило перевод и публикацию классических западных текстов, относимых к «женским проблемам». (В их числе был перевод – через 50 с лишним лет – книги французской женщины-философа Симоны де Бовуар «Второй пол». К этому времени она была уже давно переведена во многих так называемых социалистических странах – Польше, Болгарии, Югославии). Так в свет вышла книга, написанная женским коллективом физиологов, аушерок, психологов, социологов, которая по-английски называется «Мы и наше тело» («Our Bodies, Ourselves») – своего рода энциклопедия для женщин, написанная с позиции женщин. В русском переводе название книги трансформировалось в несуразное «О вас и вашем теле» (?), как будто, во-первых, книга была написана не женщинами, во-вторых, анонимный автор абстрагировался от объекта исследования, одновременно поднявшись над ним как авторитетный (авторитарный) субъект. Другая книга, на те е деньги (если честно), под названием «Мистика женского» или «Мистика женскости» («Feminine Mistique») известной на Западе феминистки Бетти Фриден обрела в переводе фривольное и пошло заглавие «Загадка женственности», что в восприятии большинства неподготовленных и не очень образованных в феминистском и гендерном знании российских читателей наверняка обретает совершенно противоположный смысл. Что-то о «женских чарах» или вроде пособия «200 способов привлечь, завлечь и удержать с собой мужчину». Следует пояснить, что это произведение является серьезным антропологическим, социологическим и историческим исследованием о то, как формировалась и конструировалась концепция «женского» - как другого, отличного от мужчины явления на основе современной американской культуры, каким образом женщина даже в наши дни подвержена контролю со стороны всевозможных общественных и государственных структур и институтов.
Естественно, что приведенные выше примеры вполне определенного, хотя и неявного контроля над женским самосознанием порождают неизбежную реакцию конформизма. Если задуматься о том, почему Марина Цветаева отказывалась называться поэтессой и гордо возражала – «я – поэт!», возникает предположение, что «цензором» в гендерном смысле выступала она сама. Слишком часто приходится сталкиваться с мнениями, характеризующими, например, женскую литературу как «слабую». Одним из частых аргументов по поводу отсутствия великих художниц и писательниц является апелляция к биологическому детерменизму – мол, женщины «по природе» менее способны, менее талантливы и это детерминировано их воспроизводственной функцией. Не вдаваясь в рассуждения о том, что детородная способность женщины не только не обязанность, но и вполне избегаема при современных биотехнологиях, хотелось бы напомнить, что в России, женщины получили право на высшее образование только после 60-х годов XIX века. Так же, если говорить об искусстве, даже когда женщин допустили в художественные школы (в Европе и России), им долго не разрешалось присутствовать в классах, где писалась обнаженная натура – предполагалось, что им доступны только миниатюры, натюрморты, кружева, «цветочки и бантики». Та самая «гендерная цензура» присутствовала здесь как фигура контроля и запрета. В результате мы все, как и великая поэтесса, подсознательно извиняемся или отрекаемся от своей принадлежности к женскому полу.
В качестве фигуры контроля может выступать и такой известный прием, как навязанное поведение. В этом смысле нет нужды пересказывать тысячи анекдотов, где женщина выступает в негативной роли: неверная жена, проститутка, теща, «некрасивая – значит несчастная», «умная – значит некрасивая», а в целом, просто «низшая категория», (в западном варианте «блондинка» - красивая, но тотально глупая – хотя, в реальном мужском пространстве, эта самая «блондинка» является синонимом «женщины вообще» - туловищем для использования). Когда в наших СМИ изредка отдается дань женщинам-политикам, срабатывает культурная цензура: женщина – либо мать и жена, либо неудавшаяся женщина. Помню, как Галина Старовойтова рассказывала о том, что на одном из заседаний тогда еще Верховного Совета народных депутатов один из них, когда она шла к трибуне, крикнул ей вслед: «А у Старовойтовой ноги кривые!», после чего ей пришлось, выйдя перед аудиторией, приподнять юбку и продемонстрировать ноги, т. е. отсутствие их кривизны. Как ни печально, она отреагировала на ту же самую «цензуру», Ирину Хакамаду, вышедшую после декретного отпуска на работу в Думу, практически все журналисты спрашивали в первую очередь о том, как она чувствует себя «как мать», есть ли у нее в доме няня, кто сидит с ребенком, и так далее. В этом смысле, помнится, когда какой-то недостаточно воспитанный журналист спросил мужа Маргарет Тэтчер, кто у них в доме носит брюки, получил достойный ответ: «Брюки ношу я, и я же их глажу».
Фигура контроля в политическом пространстве присутствует повсеместно, несмотря на широко заявляемые в западном мире политики «гендерного равенства», «гендерного сознания» и т. п. В дни, последовавшие сразу за 11 сентября 2001 года, известная и крупнейшая газета США «Вашингтон Пост», добавила еще одну страницу к своей обычной колонке политических мнений, высказываемых известными журналистами, «значимыми фигурами», чье мнение считается весомым в масс-медиа США (и не только). «Это означало, - пишет Женева Оверхолзер, сотрудница «Вашингтон пост», - что теперь свою позицию могли излагать не 5, а 10 ведущих журналистов». Все 10 мнений и на этот раз были подписаны мужскими фамилиями. Практически все ведущие газеты США, такие как «Нью-Йорк Таймс», «Лос-Анджелес Таймс» и им подобные, не оказались заинтересованы во мнении журналисток. В глобальных политических процессах – подобных взрыву двух башен в Нью-Йорке – ведущих к значительным политическим последствиям, как в данном случае, или к обострению противостояния двух культур – Востока и Запада, женщина оказывается не востребована, ее позиция замалчивается, ее существование игнорируется. В этом контексте женщина оказывается лишенной своих гражданских прав и гражданской позиции, за которую в свое время боролась еще Олимпия де Гуж, героиня Французской революции, написавшая «Декларацию прав женщины и гражданки». Контроль над ее свободой был осуществлен самым радикальным образом – она закончила свою жизнь на гильотине в 1793 году за то, что «не следовала добродетелям, соответствующим своему полу».
Помимо фигуры контроля, в гендерной цензуре существует и просто фигура умолчания. Нередко в нашем языке женщина не имеет гендерно атрибутированного определения. Как всегда извиняясь за свою «женскость», мы сами отказываемся признавать себя женщинами и по примеру поэтессы Марины Цветаевой называем себя «журналист», «переводчик», «преподаватель», «писатель». Недавно довелось услышать в одном выступлении на конференции такое определение, как «лесбийский поэт», которое, на мой взгляд, можно воспринять как тотальное самоисключение женщины и женского опыта из культурного пространства.
Пресловутая фигура умолчания становится очевидной (для меня, по крайней мере) с приближением 8 марта, когда артефакт под названием «женщина» вдруг появляется на экранах, в прессе, рекламных плакатах и радиопередачах в контексте «дорогие наши, мы очень вас любим». Кто «мы» и кого «вас»? – возникает вопрос. Рекламщики и диджеи, депутаты Госдумы и администрация президента, компании по продаже колготок и косметики, мужья и представители СМИ, военные и киноактеры, футболисты и бизнесмены – все находят пару добрых ласковых для нас слов, несуществующие в другие дни и месяцы.
Гендерная цензура осуществляется не только в публичном пространстве, она нередко контролирует наши действия через близких нам людей, их отношение к нашему праву на полноценное самовыражение. В одной из феминистских книг я прочла отсылку к воспоминаниям Альфреда де Мюссе, одного из возлюбленных писательницы Жорж Санд. В пору их страстной любви он проснулся однажды поздно ночью и обнаружил, что она, покинув их общую постель, занялась «писанием своих романов». Когда он увидел ее, его впечатление, передаваемое мной не как цитата, но как пересказ, осталось самым нелицеприятным: «романтическая возлюбленная» сидела на корточках перед камином, в халате, накинутом на ночную рубашку, непричесанная и неэротичная и руками, испачканными чернилами, подкладывала дрова в печь. Это зрелище, по его воспоминанием, вызывало у него раздражение. Чего бы хотел, как думаете, наш герой от известной уже тогда писательницы и эмансипированной женщины? (Помнится в пору моей юности у «Сайгона» - известного места всеобщей тусовки в Ленинграде 60-70-х – один мой знакомый восхищался своей новоиспеченной женой, которая никогда, даже утром, не представала перед ним без прически и макияжа. Я ужаснулась еще тогда, в свои 22, ее страшной судьбе – вставать раньше мужа и делать прическу и макияж. Не могла же она ложиться с ним спать в бигудях, боже упаси!) Другая история из жизни: две взрослые подруги, встречаясь дома у одной из них, разговаривают на кухне: «Подожди, - говорит одна, - я сейчас его котлетами накормлю и уложу, тогда и пообщаемся вдоволь».
Если обратиться к современной рекламе, активно предлагающей нам всевозможные средства для сохранения «нормативного гендерного образа женщины», можно предположить, что времена не очень изменились за последние 150 лет. «Какой части Вашего тела не помешает дополнительный объем?» - гласит интригующий, не без намека вопрос. (Ответ: ресницы). «Вас (именно Вас) не устраивают размеры и форма Вашего бюста?» (Ответ: мы сделаем его больше, тверже, круглее). «Всего за 299 долларов мы предложим Вам замечательный тренажер для решения всех проблем с Вашим телом». Каких проблем? (Ответ: целлюлит, излишки жира на животе и других местах, дряблые мышцы и лицо). Удлинение ног, утоньшение талии, увеличение бюста, убирание морщин, удаление волос на теле, скрывание факта менструального цикла, воспевание счастливой беременности (что же еще нужно женщине?), навязывание универсальных порошков и отбеливателей для стирки мужниных и детских рубашек, великолепные пылесосы и стиральные машины, дешевый «Делми» и дорогой «Тефаль», который «всегда думает о нас» - да, именно о нас, женщинах, о ком же еще? – все это гениальная и великолепно разработанная индустрия контроля над нашим телом, нашей жизнью, нашей системой мышления. Фигура исподволь навязываемого контроля.
Но самое сильное действие имеет все же самоцензура. Это когда женщина, успешно занимающаяся бизнесом, говорит: «Я бы не пошла в это неженское дело, если бы нужда не заставила». Или когда женщина, профессионально занимающаяся лингвистикой, доказывает мне, что «нормативы русского языка предписывают мужской род обобщающим терминам и поэтому о журналистках, писательницах, художницах и даже учительницах следует говорить в мужском роде». Как ни странно слово «уборщица» в этом «нормативном» ряду не имеет мужского языкового аналога.
Однако не случайно темой здесь является понятие «цензура». Потому что оно обозначает, все же понятие контроля, т. е. привнесенного влияния, а не изначальной и неизменной культуры. Ибо, если вдуматься, в каждой культуре были и есть примеры альтернативного видения, другого, отличного от традиции и конформистких образов опыта, которые заявляют о возможности существования «неподцензурной», альтернативной точки зрения. Есть шутки и анекдоты, противостоящие трюизмам типа «курица не птица, баба не человек», и в русской культуре. Есть песни, сказки, фольклор, которые доносят до нас из далекого прошлого обрывки другого сознания. В котором женщина, женщины проявляли себя как самостоятельные субъекты. Те, кто хоть немного знакомы с русской традицией могут вспомнить песни, рассказывающие о самостоятельных, непокорных женщинах, многочисленные частушки и баллады, где роль женщины не менее автономна, по сравнению с мужской. Многочисленные сказки о Василисе Прекрасной и Премудрой, образ Бабы Яги – не причастной к мужскому миру как зависимый объект – пусть и трансформированные в современном восприятии, являются отсылками к возможным культурным корням, где представления о гендерном распределении ролей отличались от нынешних.
Не далее как в начале ХХ века, сразу после революции, например, сразу после революции, например, новоявленная советская пресса легко употребляла такие слова, как «рабочая», «ученая», «пролетарка», «труженица» и немало выражений типа «женщина-инструктор», «женщина-боец», а также «стахановка». Этот пример приводится здесь не случайно. Учитывая тот факт, что советская, большевистская часть истории в нашем современном сознании не пользуется популярностью, я использую эту информацию лишь для того, чтобы продемонстрировать, насколько «нормативы языка» изменяемы, подвижны и непостоянны, если задаться целью изменить сознание. Сознание, которое формирует язык и которое в свою очередь зависит от языка как инструмента культурной репрезентации. Любопытно отметить, что в бывшем СССР, как и в нынешней России, женщин-хирургов и женщин-гинекологов, женщин-юристов и женщин-преподавателей высшей школы по-прежнему больше в процентном отношении, чем во многих западных странах, что, однако, никак не отражается в ныне существующем русском языке, который, в отличие от английского, имеет-таки род в определении профессии.
Выходя из дома, путешествуя в метро, между городами и странами, проезжая в общественном транспорте, открывая программу телевидения, включая телевизор, бросая взгляд на уличную рекламу, я часто, слишком часто вижу опредмеченные части тела женщины. Они рекламируют, продают, олицетворяют все, что угодно, только не меня. И всякий раз я думаю: как же все-таки трудно не заставить себя извиняться за то, что ты женщина?
«WE/МЫ, Диалог женщин», 2002, №17 (33)